Сегодня в книжных магазинах должна начаться продажа нового романа Виктора Пелевина «Transhumanism Inc.». В описании к нему сказано, что «в будущем богатые люди смогут отделить свой мозг от старящегося тела – и станут жить почти вечно в особом «баночном» измерении». «Курсив» вспоминает, о чем говорил Пелевин в предыдущие годы.
Движение, или Батенька, да вы трансформер!
Одно из самых удачных творений Пелевина называется «Диалектика переходного периода из ниоткуда в никуда». Строго говоря, этим словосочетанием легко можно описать все его тексты. Пелевинские миры пребывают в вечном движении, как вращающийся дервиш из той же «Диалектики ПП» – из позднесоветского к новорусскому, из одной реальности в другую, из Икстлана в Петушки (а то и в «петушиный рай», если воспользоваться рискованным образом из его недавнего рассказа «Столыпин» – в последнее время Виктора Олеговича заботят проблемы также и гендерной флюидности). Не случайно в одном из самых ранних и знаковых рассказов у него фигурирует переходящее красное знамя. Пелевин превратил литературу в компьютерную игру, где главное – переход на новый уровень, или, как было сказано в его старинной повести «Затворник и Шестипалый», «приспособление для перелезания через стену мира».
Мы можем скучать по его ранним текстам как по первой версии айфона, но Пелевин неумолим и никогда не стоит на месте, без устали выводя смыслы в некий, пользуясь его же образом, «воображаемый офшор». Иногда он со своими текстами опережает время, иногда запаздывает: в последние годы второй вариант встречается все чаще – увы, даже с его скоростью сочинения романов реальность меняется быстрее. Но тут главное не забывать, что движемся мы из ниоткуда в никуда.
Трезвость
Несмотря на то, пелевинские сюжеты и идеи уместнее всего ассоциировать с названием журнала «Химия и жизнь» (в котором он собственно и дебютировал в 1989 году), на самом деле даже самые психоделические его завихрения отличаются редкой внятностью. У него в текстах периодически просят: «Обоснуй». И Пелевин обосновывает. Придуманный им жанр галлюциногенного трактата-фельетона, конечно, страдает известной вульгарностью – потому что со времен опять-таки «Затворника и Шестипалого» он в любой ситуации в первую очередь стремится определить координаты «кормушки-поилки», а к двум проклятым вопросам русского самосознания он сформулировал третий – из чего сделаны сами деньги? Однако никто, кроме него, не чертит столь филигранную дорожную карту по самым диким маршрутам.
Пелевин, конечно, такой Тарантино от русской литературы. Оба прославились примерно в одно и то же время как знаменосцы глумливого постмодерна – и оба же по сути являются последними реалистами. Кто, кроме Пелевина, с таким тщанием опишет нам стрелку в суши-баре или движение российских индексов? Его мистика маскирует ремесло, и даже Пустота у него фамилия героя, а не буддийская абстракция. Дмитрий Быков как-то сравнил один из его поздних романов с многословным анекдотом, пересказанным программистом. Быков хотел обидеть, но по большому счету это похвала – в любом абзаце Пелевин действительно может сымитировать знающего профи, хотя бы и программиста с его пиксельными притчами.
Остроумие
Как ни странно, при всем современном обилии фана, ржача и прочего стендапа такая категория, как остроумие, постепенно теряет ценность. Пелевин – один из последних ее бастионов. В некотором смысле он подхватил знамя (переходящее) Ильфа и Петрова – не зря же у него в «Лампе Мафусаила» всплывает фраза насчет переквалифицироваться в управдомы.
Да, он лажает, да, его каламбуры и англицизмы бывают невыносимы, да, он повторяется – например, шутка с отсылом к Арсению Тарковскому насчет «только этого мало» встречается в его романах как минимум дважды. Но самопародия как таковая укладывается в логику Пелевина – не зря же у него упоминаются тиранозавры, «досношавшиеся до мышей». Да и бандиты у него тоже в свое время, как мы помним, перешли со стволов на пейнтбол.
В лучших своих проявлениях Пелевин по-прежнему исключительно смешон, тонок и точен – например, когда пишет про щетину, делающую ее кавказского обладателя похожим на пожилого пастуха, который нашел клубный пиджак среди обломков разбившегося в горах самолета, или когда наблюдает за человеком, что напряг лицо, будто старался выдавить из тюбика мозга заветную капельку памяти, или когда сравнивает силиконовые груди и зады с пошлыми стихами с идеальными рифмами. Так здесь больше не умеет никто – вероятно, это и называется искусством легких касаний.
Патриотизм
Да, вы не ослышались – Пелевин, бесспорно, куда больший русопят, нежели иные деревенщики и патриоты взятые оптом. О чем бы он ни писал, его выдает зацикленность на паттернах русской литературы, и даже алгоритм ближайшего будущего у него называется по Достоевскому – Порфирий Петрович, а икона Троицы тоже занимает в его текстовом пантеоне определенное место. Если Сорокин занимается деконструкцией соответствующей книжной классики, то Пелевин скорее ее апдейтит и апгрейдит (простите за лексикон, но он вполне в духе этого автора). То, что он большой русский писатель, известно давно – достаточно перечитать «Бубен Верхнего мира» с его старухами, похожими на сухие розы, чтобы убедиться: через все эти будущие корявые цукербрины, Iphuck10 и прочие мету-metoo он все же пронес старомодную любовь к натуральному языку. И такую же устаревшую мораль. Как сказано у него в недавнем «Столыпине» – «люди, глядишь, человечнее станут».
Он населил Россию вервольфами и лисами-оборотнями, в ней царят генетические суфлеры, гормоны понта, яхта под названием «Шампур» и казахстанский авторитет Вася Чуйская Шупа – но на этом пространстве, как минимум, интересно. Как замечено в одной из его книг – его понимали, хоть и не верили.
Свобода
Литература – это игра на рынке, вот что проповедует Пелевин. Он, в частности, приучил читателей обходиться без литературных героев (а также героинь). Попробуйте вспомнить, чем отличается какой-нибудь Кримпай Можайский от Степы из «ДПП (нн)»? Да ничем, кроме сопроводительной фактуры, будь то трейдерский профессиональный жаргон, одесский говорок или особенности инфракрасной порносъемки.
Коль скоро пелевинская Россия это нескончаемый анекдот, то и герои в ней не должны меняться – олигархи, банкиры, бандиты, силовики, джедаи, жрецы – периодически к ним добавляются вампиры, оборотни и трансгендеры. Пелевин бесконечно свободен от литературных условностей вроде тщательно прописанных характеров и тому подобной обременительной шелухи. В его рассказе «Греческий вариант» сказано – «стрелял с неправдоподобной быстротой и почти не целясь» (вспомним глиняный пулемет из «Чапаева и Пустоты»).
Примерно в таком же темпе он и выпускает романы. Со стороны кажется, что в кабале и как белка в колесе, на самом деле он свободен – в том числе и от канонов литературы как таковой. Свобода – это не только переход в новое качество, о котором сказано в первом пункте данного текста. Это еще и неизменность. Пелевин всегда пишет как будто из одной точки (координаты которой, к слову, нам по-прежнему не известны – кто так еще может из местных, назовите, ну так, чтоб за тридцать лет полдюжины фотографий в черных очках и больше ничего, это ли не свобода?). Он писатель нежный и старомодный – отсюда его пристрастие к Леонарду Коэну и эпиграфы из Генсбура и Гребенщикова, и сверхромантичная песня I’ll follow the sun – Пелевин и есть непобедимое солнце постсоветской литературы.
Насчет свободы позволю себе вспомнить одну историю. В самом конце девяностых годов мы с будущим писателем Данилкиным работали в журнале Playboy. Времена для глянца были тогда крайне вольготные, и, в частности, образовалась многонедельная возможность поехать в Непал. Данилкин стал мечтать о том, чтобы отправить туда Пелевина – с тем, чтобы тот написал отчет и отправил тиражи журнала в космос. Нашелся телефон и – о чудо – писатель согласился.
И действительно уехал по предложенному маршруту. Долго ли коротко, а пришла пора чем-то заполнять номер журнала, и тут между будущим писателем Данилкиным и действующим писателем Пелевиным состоялась беседа приблизительно следующего свойства (я подслушивал):
– Как съездили, Виктор Олегович?
– Ах, Лев, прекрасно, просто прекрасно. Лучшее путешествие в жизни. Потрясающий опыт. Нет слов.
– Рад слышать! Ну и когда же ждать текст?
– Текст? Какой текст? Ах, текст. Ой, нет, нет, Лева, текст писать не буду. Ну как, ну вот так и не буду. Не, не, не уговаривайте. Говорю ж вам – нет слов.
Дальше они еще какое-то непродолжительное время пререкаются, после чего Данилкин делает ход конем, рявкнув в трубку: «Знаете что? Ну вы нам просто не оставляете выбора. В таком случае мы САМИ напишем текст, вот просто любую ахинею и – подпишем вашим именем».
Повисла короткая пауза, после чего Пелевин закричал в трубку: «Гениально! Отличная идея, Лева! Так и поступим! Пишите что хотите! И еще раз спасибо за поездку!»
В тот момент я и понял, что Пелевин – он про высшую свободу, в том числе и свободу от собственных текстов и имени. Как сказано в одном его тексте – «общее количество удовольствия в человеческой жизни почти одинаково в разных социальных стратах». Добавим от себя – и в разных произведениях Виктора Пелевина тоже.
